Алый Первоцвет

Для оживления Флуда)
Немного напоминает старания нашего Маркиза, когда у него в Шератоне отобрали
чернила. про Революцию, хотя и не Французскую!

Как дедушка Ленин чернила кушал.
Посадили дедушку Ленина в тюрьму. И сидит, значит, он в тюрьме и думает: "Это, - думает, - что же такое? Это, еже ли, к
примеру, мне тут два года посидеть, ничего не делая, то и революции не будет? Нельзя так, надо работать, работать и
работать!" А жандармы не хотят, значит, чтобы дедушка Ленин работал, потому как нафига им эта революция? Убьют еще
нечаянно. "Пускай, - думают, - посидит и ничего не пишет". И смотрят, значит, жандармы за дедушкой Лениным и писать ничего
не дают. А тому как не писать? Тому революция во как нужна, позарез прям. Ему, может, даже не спится без нее. Вот как дедушке Ленину
революции-то хотелось.Вот он и думает: "Надо, - думает, - написать письмо партийным товарищам, чтобы они, значит, готовили
эту самую революцию. А, - думает, - как только я выйду, так мы сразу ее и зафигачим".
Тут смекнул дедушка Ленин, что можно молоком писать на бумаге разной. Так-то молока не видно, но ежели бумажку ту над огнем
подержать, так сразу буковки и появятся.
"Но, - думает дедушка Ленин, - все равно заметят эти сатрапы, что пишу, молоко перестанут давать. Так ведь и с голоду
навернуться можно. Надо, - думает, - перехитрить этих прихвостней самодержавных".
И вот принесли дедушке Ленину молока с хлебом. Жандармы-то не знают, глупые, что можно молоком по бумажкам писать, они-то
думают, что его только пить можно, глупые. А дедушка Ленин молока-то не пьет, а думает: "Как бы мне понезаметнее письмецо-то
накатать?", и хлебушек пожевывает. А хлебушек-то как глина, совсем жуется плохо. Тут смекнул дедушка Ленин, что можно из
хлеба чернильницу слепить. "Вот, - думает, - где собака-то черт-те что понаделала!". Ну и давай он хлебец мять и черт-те что
с ним делать. Час прошел, два. А жандармы-то в глазок глядят - дедушка Ленин фигней мается, а не пишет. "Ну, - думают, - чем
бы Вовка не маялся, только бы план своим дружкам на волю не написал, как, значит, революцию сделать". И радуются, значит,
жандармы, что дедушка Ленин фигней мается, а не пишет.
Долго дедушка Ленин старался. Но такую чернильницу слепил - прелесть. Непроливаечка, а по краям узор красивый. Поглядел
дедушка Ленин на свою работу и подумал: "Ну, ежели я такую чернильницу прекрасную смастерил, то революцию мне раз плюнуть
сделать".
Ну вот, налил дедушка Ленин молока в эту чернильницу, спичку на манер пера зубами заточил, книжку какую-то положил перед
собой (скромная книжка, про Иванушку-Дурачка) и давай всякие разности писать: про революцию, про жизнь вообще, про то, как
лампочки делать, и про то, чтоб Надюша не забывала ему денег на курево присылать (сам-то он не курил, но соседи по камере
просили очень).
Посмотрели жандармы в глазок - вроде пишет чего-то. "Ну, - думают, - щас войдем, чернила заберем, а самого в карцер
посадим". Только в камеру зашли, а дедушка Ленин - хоп чернильницу в рот, стоит сам, как будто хлебушек с молоком ест,
спичкой в зубах ковыряет и сказки про Иванушку-Дурачка читает. Посмотрели жандармы - прикопаться не к чему. Посмотрели на
книжку, подивились - нет никаких надписей посторонних. Ни чернил нет, ни пера, ни чернильницы. А дедушка Ленин смотрит на
них глазами честными, а сам думает: "Вот, блин, такую чернильницу из-за вас сожрать пришлось. Сатрапы вы, сатрапы". Убрались
жандармы восвояси.
А скоро и дедушку Ленина освободили, за примерное поведение. И Невдомек жандармам. сколько он всяких писем тайных на волю
из тюрьмы передал.
Только вот привязалась к дедушке Ленину одна привычка, не очень хорошая. Бывало, сидит он в кабинете, пишет что-нибудь. А
тут Надежда Константиновна дверью нечаянно хлопнет. А дедушка Ленин, с испугу да по привычке, ну давай чернильницы глотать.
А чернильницы-то стеклянные, а то и железные, а порой мраморные да гранитные. И как хлопнет дедушка Ленин себя такой
чернильницей по зубам, да еще чернил невкусных наглотается, и давай на пианино играть от злости. А Надежда Константиновна
посмотрит на него, всплакнет, почувствовав себя виноватой, да и скажет тихонечко: "Лучше б ты меня, Володенька, ударил
легонько, чем пианину-то мучить", - и уйдет, вся в слезах.
А дедушка Ленин все никак успокоиться не мог после такого. Все играл и играл, и играл, и играл...